для меня все равно что второй дом. Кроме того, насколько мне известно, миссис Осборн Хэмли намеревается в ближайшее время вернуться во Францию? В любом случае мое небрежение непростительно.

Эта незамысловатая ловушка, расставленная с целью получить новости о последних событиях в семействе Хэмли, сработала весьма удачно. Роджер ответил так:

— Я уверен, что миссис Осборн Хэмли будет очень рада познакомиться со всеми друзьями нашей семьи, как только немного окрепнет. Кроме того, я надеюсь, что ей не придется ехать во Францию. Она сирота, и я рассчитываю убедить ее поселиться у моего отца. Но пока ничего еще окончательно не решено.

После этого, будто спеша как можно быстрее завершить свой «визит вежливости», он встал и откланялся. Уже у двери он обернулся — ему показалось, что он забыл что-то сказать, впрочем что именно, он так и не вспомнил, ибо поймал пристальный взгляд Молли, заметил ее смущение при этом открытии и со всей возможной поспешностью вышел.

— Бедный Осборн был прав! — произнес он. — Она выросла и обрела нежную и благоуханную красу — именно так он и предсказывал: или это характер сделал отчетливее черты ее лица? Итак, в следующий раз я пересеку этот порог, чтобы узнать свою участь!

Мистер Гибсон сообщил жене о том, что Роджер просит о личном разговоре с Синтией, с одной целью: чтобы она передала это своей дочери. Говоря по правде, он не видел особого смысла в таком разговоре, однако считал, что будет целесообразно, если Синтия узнает всю истину касательно последствий своих поступков; так он и сказал жене. Та же взяла дело в свои руки и, на словах согласившись с мистером Гибсоном, даже не упомянула о его просьбе в письме к Синтии. Ей она написала следующее:

«Твой былой воздыхатель Роджер Хэмли поспешно вернулся домой в связи с внезапной кончиной нашего бедного дорогого Осборна. Полагаю, он был весьма удивлен, обнаружив в Холле вдову и ее маленького сына. На днях он заходил к нам и вел себя весьма любезно, притом что в целом манеры его отнюдь не улучшились под влиянием того общества, в котором он вращался в своих странствиях. Тем не менее, полагаю, он будет считаться светским „львом“ и некоторый налет неуклюжести, который противоречит моим понятиям об утонченности, возможно, станет предметом восхищения в ученом-путешественнике, который побывал в таком количестве дальних мест и испробовал такое количество невообразимых кушаний, какое обычному современному англичанину даже не снилось. Как мне представляется, он оставил всяческие надежды на то, чтобы унаследовать поместье, — я слышала, что он поговаривает о возвращении в Африку и вообще о том, чтобы проводить всю свою жизнь в странствиях. Твое имя не упоминалось, но, как мне представляется, он справлялся о тебе у мистера Гибсона».

«Так-то вот! — сказала она про себя, складывая письмо и надписывая адрес. — Это ее не обеспокоит и не встревожит. При этом там все правда — или почти правда. Разумеется, когда она вернется, он захочет ее видеть; остается надеяться, что до тех пор мистер Хендерсон повторит свое предложение, так что это уже будет дело решенное».

Но вот в один прекрасный вторник, утром, Синтия объявилась в Холлингфорде и в ответ на настойчивые расспросы матери заявила лишь, что мистер Хендерсон больше не делал ей предложения. Да и с какой стати? Она уже один раз ему отказала, не объяснив причины отказа, по крайней мере главной причины. Она не могла с точностью утверждать, дала бы она иной ответ, если бы Роджера Хэмли вовсе не существовало на свете. Нет! Дядя и тетя Киркпатрик ничего не слышали о предложении Роджера, ее кузины тоже. Она ведь с самого начала объявила, что хотела бы сохранить дело в тайне, и, соответственно, никому об этом не упоминала — в отличие от других. Под этими беспечными, легковесными словами таились куда более глубокие чувства, но миссис Гибсон была не из тех, кто заглядывает дальше поверхности. С самого знакомства Синтии и мистера Хендерсона она вбила себе в голову, что те должны пожениться; знать, что, во-первых, и ему в голову пришло то же желание, но препятствием к его осуществлению является любовь Роджера к Синтии со всеми ее последствиями, и, во-вторых, сама Синтия, несмотря на благоприятную обстановку, созданную ее родственниками, не смогла добиться повторного предложения, — тут «и святой вышел бы из себя», как выразилась миссис Гибсон. До конца этого дня она отзывалась о Синтии не иначе как о неблагодарной, не оправдавшей ее ожиданий дочери; Молли никак не могла понять почему, однако ей было обидно за Синтию, пока та не сказала горько:

— Не обращай внимания, Молли. Мама злится, потому что мистер… Потому что я не вернулась обрученной невестой.

— Да; а это было в твоей власти — вот в чем неблагодарность! Я же не требую от тебя того, что не в твоих силах, — произнесла миссис Гибсон ворчливым голосом.

— Но где же неблагодарность, мама? Я очень устала и от этого, видимо, медленно соображаю. Однако я нигде не усматриваю неблагодарности.

Синтия говорила утомленным голосом, откинув голову на диванные подушки, как будто ей было все равно, ответят ей или нет.

— Ну как же, разве ты не видишь, мы делаем для тебя все, что только в наших силах: одеваем тебя, отправляем в Лондон; и вот у тебя появилась возможность освободить нас от этих трат, а ты ею не воспользовалась!

— Нет! Синтия, дай мне сказать! — вмешалась Молли, вся пунцовая от негодования, и отпихнула предостерегающую руку Синтии. — Я убеждена, что папе не в тягость и даже приятно тратить деньги на своих дочерей. И я знаю наверняка: он не хочет, чтобы мы выходили замуж до того…

Она сбилась и умолкла.

— Так «до чего же»? — с насмешкой осведомилась миссис Гибсон.

— До того, как мы полюбим кого-то всей душой, — сказала Молли тихо, но твердо.

— Ну что же, после такой тирады — кстати, далеко в нелучших правилах хорошего тона — мне уже сказать нечего. Я не стану ни содействовать, ни препятствовать любовным увлечениям ни той ни другой из вас. В мои времена мы были только признательны старшим за советы.

И с этими словами она выплыла из комнаты, дабы привести в исполнение посетившую ее мысль: написать миссис Киркпатрик конфиденциальное письмо, где излагалась бы ее собственная версия «сложного и неприятного положения», в котором ранее оказалась Синтия, и восхвалялись бы ее «утонченные понятия о чести», а также содержались бы намеки на полное ее безразличие ко всей